- Здравствуйте, бабушка, - ни к селу ни к городу заявил мой сын.
Бабушка разлепила один глаз, оказавшийся неприятно хищным и цепким, оглядела всю нашу компанию и зашлась сухим, резким кашлем.
Я попятился, а в голову лезла всякая дурость, вроде "ты меня накорми, напои, в баньку своди... что там ещё?.. самогону нацеди...".
- Баксик, - сказал я, - берём билеты и едем домой. Дома хорошо, дома есть пиво и телевизор, дома есть мягкий диван - и никаких галлюцинаций. Мы берём отличное купе на четверых и немедленно едем домой. Ты понял меня, Баксик? Мы идём с тобой в кассы, достаём из кармана бумажник...
- Да, - ответил Баксик - нет, незнакомый и суровый Бакс. - Да, пора домой. Ты, Энджи, идёшь в кассы, берёшь три билета, ты берёшь Ингу и Тальку и одну байду, и вы все вечером мотаете отсюда к пиву, дивану и такой-то матери от греха подальше. Займёшь мне место на диване и купишь лишний литр пльзеньского. Жди меня, Энджи, и я вернусь. Позже.
- Хорошо, - сказал чей-то холодный и спокойный голос, и я с удивлением обнаружил, что это мой собственный голос. - Хорошо, Баксик, но совсем не там. Я беру два прекрасных билета, и Инга с Талькой едут налегке. Я иду в кассы, не спуская с тебя пристального взгляда, я иду в кассы...
- Папа, ты возьмёшь один билет. - Талька крепко сжал мою руку и улыбнулся чужой, взрослой улыбкой. - Один билет для мамы. Иначе я ей всё расскажу. Всё-всё...
- Да болотник его разберёт! Темно тут, не разглядишь... Ты лучше его ножичком попробуй. У тебя ножевьё хорошее, длинное...
- Ага, ножичком! А ты на себя берёшь? Ежели выползень - вся Благодать тебе достанется. Слышь, Пупырь - берёшь или как?
- Нашёл глупого, радости тебе несчитано-немерено... Благодать! А ну как человек это - что тогда?! Может, горожанин заблудился...
Только тут до меня дошло, что я уже довольно долго лежу на чём-то весьма сыром и холодном и вслушиваюсь в этот странный разговор. Следом я сообразил, что говорят явно обо мне. Так это, значит, что? Это, значит, они меня ножичком пробовать собираются?! Оставаться и дальше слушателем мне резко расхотелось. Вот сейчас как пыранут ножичком!..
Самым удивительным было то, что я выдержал этот удар и даже не потерял сознания. Было больно, но не слишком. Куда удивительней оказалось другое - дубина, проломив мне голову, рассекла моё тело чуть ли не надвое и застряла где-то в районе живота. При этом тело моё практически не пострадало, мгновенно сомкнувшись, словно вода, которую пытались рассечь топором.
Дубина крепко увязла в моём животе, и теперь Юхрим пытался её оттуда вытащить. Палка двигалась с трудом, неприятно царапая сучками мои внутренности (или что там теперь было у меня в животе?). Юхрим сопел, кряхтел, но дело шло туго.
Я же был до того ошарашен случившимся, что только через несколько секунд до меня дошло всё скотство поведения аборигена. Вернее, обоих сразу - потому что пока потный Юхрим пытался извлечь из меня своё первобытное оружие, Пупырь, обойдя меня сзади, старательно тыкал мне в спину кривым ножом. И это тоже было не самое приятное ощущение в моей жизни.
Сижу. Пиво пью. Гляжу по сторонам. Хорошо! Закурить бы ещё - так никто не курит. Ну и кабак! Все сидят тихо, чинно, почти не разговаривают, не курят, не шумят... и больше двух кружек никто не берёт - ни одного пьяного или даже заметно подгулявшего.
Впору табличку вешать: "Кабак высокой культуры!" И надписи неприличной ни одной нету...
Заходят ещё двое - самая что ни на есть деревенщина, разве только не в лаптях. Хотя нет, один в лаптях! И туда же - шапки долой, с порога кланяются, ноги вытирают... как в японских тренировочных залах, додзе по-японски... Только там ещё приговаривают: "Здравствуй, зал, я пришёл совершенствоваться!"
А тут как? Здравствуй, кабак, я пришёл совершенствоваться?
Таких горемык, как я, - в смысле Выпавших из Фразы по причине несвоевременного паломничества, - оказалось ещё трое. И мы основательно подчистили запасы отведённой для нас кухни. Весьма основательно, потому что запечник в моём кармане лопал за четверых, а я всё просил добавки и удивлялся про себя - куда ж это в Болботуна столько лезет?! Не иначе как вредность его энергоёмка до чрезвычайности...
Лысина Страничника вспотела и глянцево отражала рассеянный сумеречный свет, заполнявший комнату. Милый такой старичок, однако, и милая стремянка в центре помещения, парочка милых рулонов в углу, мел и тряпка... миска с густой белёсой жидкостью, над которой поднимался не менее густой пар.
Обои он переклеивать собрался, что ли?!
- Ах ты гад... - выдохнул я, корчась от боли. - Поганка бледная!..
- Белая, - наставительно поправил Страничник, кривя пухлые губы. - Белая, а не бледная. Бледный у нас ты нынче... до полупрозрачности. Был бы ты, голубь, человеком, так подошёл бы и дал бы безвинному старичку по последним зубам - человека Пять Углов не держат. Да только не человек ты пока, а нелюдю за Знаки хода нет... посиди в Пяти Углах, поразмысли, тень свою чёрную узлами завяжи...
Я глянул на пол и обалдел.
Оказывается, старая сволочь успела исчеркать весь пол своими кривулями, и я со стремянкой и отвесом остался в центре непонятной пятиугольной фигуры, по краям которой дымились плошки с проклятым клеем - хотя, по идее, он давно должен был остыть.
В смежной комнате за письменным столом кто-то сидел. Спиной ко мне. И спина эта наводила на разные невесёлые размышления.
Чешуйчатая была спина. С зеленоватым отливом. С костяным гребнем вдоль позвоночника.
Ещё один порыв ветра распахнул дверь полностью, и сидящий за столом повернул ко мне задумчивую крокодилью морду.
- Слушай, - раздражённо сказал ящер, - ты или туда, или сюда... сквозит же, а у меня и так хвост ломит...
Мой чешуйчатый собеседник облизал раздвоенным языком половину своей, с позволения сказать, физиономии, и его трёхпалая когтистая лапа поиграла письменными принадлежностями на столе.
- Терпеть не могу косности мышления, - сообщил он в пространство перед собой. - Вот если бы я сказал тебе, что я - материализация местных суеверий, и в придачу стал бы жевать твою ногу, ты поверил бы мне с первого укуса. Можешь не моргать, я и так знаю, что поверил бы... А когда я говорю, что я - Книга, у тебя на лице сразу появляется кисло-сладкое выражение, и меня от него тошнит.
***
- Книга не должна сидеть за столом, - с назидательностью самоубийцы возразил я. - Книга должна лежать на столе. Плашмя... вот.
- Почему? - удивился ящер, топорща гребень. - Потому что ты так привык?
А действительно - почему?
- Ну хорошо, - в хриплом голосе ящера пробилась усталость, - раз ты такой упрямый, то я сейчас лягу на стол. Тебя это удовлетворит?
Господи! Сейчас эта туша взгромоздится на стол, и...
И мои мозговые извилины вытянулись и встали во фрунт. Потому что табурет передо мной опустел. Без серного запаха и раскатов грома. Тихо и мирно.
А на столе возникла Книга. Толстая, увесистая, в чёрном кожаном переплёте с витыми медными застёжками.
- Ну как? - поинтересовался ящер, вертясь на табурете.
- Здорово! - честно признался я.
Он польщённо оскалился. Или это должно называться улыбкой? Тогда уж лучше пусть он остаётся серьёзным...
- Приятно слышать... а то, признаться, грубая лесть моих Страничников стала мне надоедать. Не то что такой твердолобый ортодокс, как ты... уж если похвалит, значит, есть за что. Хотя ерунда всё это...
Ящер лениво помахал в воздухе лапой, а я всё никак не мог избавиться от ощущения, что вот он ещё раз так махнёт, с небрежной ленцой... потом поднимет с пола мою оторванную голову и примется её внимательно разглядывать своими немигающими глазами.
Цитаты //
Буква "О" //
Генри Лайон Олди, цитаты //
Восставшие из рая
